В днях рожденья самое главное и самое сладкое - это утра. Особенно в летних днях рожденья. Потому что в августе утра ...

пятница, 01 августа 2008

22:59

reine de chaos

Две вещи в этом мире заставляют меня тем более восхищаться и преклоняться перед ними,чем более я о них думаю — это звездное небо над головой и волшебный говорящий енот,живущий во мне.

В днях рожденья самое главное и самое сладкое - это утра. Особенно в летних днях рожденья. Потому что в августе утра и сами по себе хороши - мякго-солнечные, сочно-зеленые, расцвеченные пышными розами. Когда я была маленькой, у нас во дворе было две больших розовых клумбы: у меня под окнами розы были бордовые, красные и цвета "атлас", а под мамиными - розовые, палевые и одна черная. В начале августа розы цвели особенно щедро и пышно, и сколько бы их ни сразели для букетов, на клумбах все равно продолжало колыхаться море разноцветных лепестков. Почти все мои детские дни рожденья начинались с вороха розовых букетов, прямо с утра, и так это было здорово, так празднично, хотя самих роз было навалом на клумбах и унас во дворе, и в любом соседском, но эти-то розы, все в золотистых ленточках и хрустящем целлофане, были совсем не те розы, которые мы весной высаживали в еще не оттаявшую землю, которые нужно было окучивать и поливать, таская в оцинкованных ведрах проржавленную воду с ближайшей колонки. Эти розы были - начало праздника. очень много буквС них начиналась веселая чуть нервная суета - развернуть целлофан, аккуратно его сложить и спрятать в комод, срезать шипы, подрезать стебельки, чтобы входили в вазу, растворить аспирин в воде... А потом на следующий день, и на следующий, и еще на следующий можно подсчитывать, сколько дней они уже стоят, и прикидывать, сколько простоят еще, и менять воду, а потом, когда они совсем уже засохнут, с сожалением выбросить, потом учто сухие цветы в доме - плохая примета, и засохшие розы с остатками золотых ленточек, согнутые и сломанные в мусорном ведре покажутся отзвуком, отблеском прошедшего праздника, отблеском чуда, хотя сам-то ты знаешь, что чуда не было, был обычный день, почти такой же, как се другие, и ничего не изменилось, и ты не изменился, было только ожидание чуда, но засохшие розы с облезлыми ленточками глядят на тебя так, как быдто чудо было, и ты даже сам как-то на секунду сомневаешься...
Я помню, как мне исполнилось девять лет. Я этого очень ждала, потому что девять - отличная цифра, самая лучшая из цифер, и мне очень хотелось, чтобы мне наконец стало девять лет, потому что уж девятый год жизни нужно и можно прожить хорошо, привильно, округло и вообще. Мы тогда гостили у родственников на Азовском море. Родственники жили в старом-старом доме, стены там были из песчанника, изнутри покрашенные бледно-голубой краской, и в песчаннике попадались осколки маленьких ракушек, и стены были сами похожи на море, пахли морем, таили в себе море, и, прежде чем заснуть, я водила по теплой стене ладонью, радуясь и волнуясь. Сам дом был темный, мрачный, со странными фотографиями и мутными зеркалами, в нем было много неприятных секретов, таких секретов, которые не хочется выведать, а стены были похожи на море, а лучше моря, наверное, ничего не могло быть.
В то утро, когда мне исполнилось девять лет, я проснулась и увидела у кровати на грубо сколоченной коричневой табуретке букет ромашек (потому что там. где мы гостили, розы не выращивали), большую банку "Cola-Cao"(чемпион среди какао. Я не представляю, где маме удалось его найти в глухой украинской деревне в девяносто четвертом году) и книжку в зеленой картонной обложке. "Пятнадцатилетний капитан" Жюля Верна. Книжка была не новая и пахла мрачным домом и его секретами, но там было море, и парусник, и молодой капитан, и картинки, из которых все становилось понятно - что такое термитник и какие прически носили африканки, кто такие пигмеи и какой он из себя - Паганель. Волшебная была книжка, и утро волшебное, и ромашки, и какао, такое вкусное, что с ним можно было выпить даже горячее молоко.
Еще я помню, как мне исполнилось двенадцать. Мама сказала, что этот день нужно обязательно хорошенько отметить, потому что наступит двенадцать лет - и детство кончится. Мы позвали всех детей с нашей улицы и еще с соседних, накануне вечером наготовили гору оливье и еще чего-то (не знаю, откуда у нас тогда взялись деньги), а утром пошли в парикмахерскую, где из моей длинной косы сделали копну крупных упругих локонов (-Я похожа на пуделя! - Не на пуделя, а на колли -А, тогда ладно; колли - самые замечательные собаки на свете). Потом мы осторожно просовывали это море локонов в пройму ярко-желтого праздничного платья. Мама всегда уговаривала меня носить желтые и красные платья, потому что "они идут к твоей смуглой коже и темным глазам, тем более - ты же лев, твоя планета - солнце, желтый - твой цвет". А я всегда любила черный и чуть меньше - белый, но уж если выбирать из всех остальных цветов, то да, пожалуй, желтый лучше всех. Пришла моя лучшая подружка Ирочка (настоящая крастока-хохлушечка, черноглазая, чернобровая, румяная, аппетитная; сейчас она страдает, что она толстая и никто не берет ее замуж), соседская девочка Лена, которая всегда всегда молчит, потому что, когда она была маленькой, у нее умерла мама, Ленин младший брат Саша, который, когда был маленький, напился уксуса, и его печальный пример приводят всем детям в городе, моя детская любовь - Миша из Ленинграда (Миша повоевал в Чечне и теперь много пьет и нигде не работает), Мишина младшая сестра Аня, нескладная глуповатая худая девочка, похожая на лягушонка (сейчас Аня - фотомодель, звезда Тюмени), и еще кто-то, и еще кто-то, и много взрослых, которые сидели отдельно. Мы сели за стол, и мама принесла каждому какую-то маленькую железную плошечку с чем-то белым внутри (-Что это? - Это жюльен - у нас у всех, кроме Миши. который был из Ленинграда. округлились глаза - жюльен всегда казался нам неким мифологическим, недостижимым и невероятно вкусным блюдом вроде амброзии; заполняя анкеты для подружек, на вопрос про любимое блюдо мы все старательно выводили "жюльен", хотя его никто никогда не пробовал, но слово звучало так аристократично, так изисканно, что от него по языку разливалась прохладная сливочная сладость... Оказалось, что жюльен - это что-то с сыром, грибами и курицей, а железные плошечки, в которых его готовят, называются кокотницами, и вообще во всем этом было что-то от французской монархии, от всех этих бесконечных Людовиков, по крайней мере так нам тогда казалось, и это было здорово и очень волнительно). Было много подарков, мне вспомниается только один, не помню даже от кого, тоненькая книжка "Муравей "красная точка", про мальчика. который поставил краской точку на спинку муравью и много дней наблюдал за ним, узнавая, как устроена муравьиная жизнь. Я перечитывала ее миллион раз, мне неверонятно радостно было за мальчика - он наблюдал и понимал, как устроено.
А потом, наверное, и правда кончилось детство.
Помню, каким был день рожденья после первого курса. По всей стране было какое-то беспросветное безденежье и тоска. Мы купили вафельный тортик и бутылку вина. Я позвала нескольких бывших одноклассниц. Мы съели тортик, выпили вино, поговорили о политике и об авариях на шахтах, а потом от скуки пошли в клуб на дискотеку. Почему-то я чувствовала, что меня уронили в лужу и я барахтаюсь в холодной липкой противной воде пополам с грязью. В зале были непрятно мигающие разноцветные лампочки и стоящий стеной сигаретный дым. Вниз убыл женский туалет. На грязно-сером кафеле лежала девочка с разбитой губой (я ее знала, она училась в школе на год старше), лежала на спине, на ней была до смешного короткая джинсовая юбра и розовая майка, из-под юбки торчали худые красные ноги в синяках, крашеные перекисью волосы спутались, она лежала на спине, блевала и материлась в потолок. Рядом стоялии ее подружки, курили, сплевывали на пол и говорили "да чё ты, да вставай", а она лежала и материлась.
Потом еще помню, после четвертого курса я оставалась в Москве работать, а муж уезжал домой, и я страшно скучала все лето, я всегда по нему жутко скучаю, мне невероятно грустно спать одной, а просыпаться одной так совсем тоска. Но как-то так вышло, что ему нужно было лететь от одного родителя к другому через Москву, и в Москву он попадал как раз второго августа, и мы оба были этому жутко рады. Я отменила все планы, взяла отгул на работе и села ждать. В час дня я должна была встретить его в аэропорту, и у нас были какие-то планы, и все такое. Рейс задержали сначала на два часа, потом на четыре. День заканчивался, я безрадостно отвечала на поздравительные смски и уже ничего не ждала особо. Встретились мы уже затемно, доехали до общаги, поругались с охранником, втащили чемодан на двенадцатый этаж. Муж достал из чемодана бутылку виски - из дюьти-фри. - Это подарок? - Нет, это так просто. - и лег спать. Виски оказался на редкость дрянной, помнится. На следующий день мы мило погуляли в Нескучном саду, и я проводила его в аэропорт.
Если вам почему-то кажется, что это грустный пост - вам зря так кажется, он совсем не грустный. Просто я хотела сказать, что чем дальше от детства, тем лучше понимаешь, что день рожденья, хоть ты про него и помнишь и как-то выделяешь из всех остальных дней - это такой же просто день. Он проходит и ничего не меняется. И ты не меняешься, просто какая-то численная твоя характеристика увеличивается, и прелесть и ужас этой характеристики в том, что ты не знаешь, где предел е еувеличения - лично для тебя. Поэтому характеристика тебя немного пугает. И день, когда число перещелкивает, тоже начинает тебя немножко пугать. А еще ты знаешь, что перещелкнуло число много раз, и ни разу, ни разу в этот день никакого влшебства не случилось, но все равно с вечера маленькая девочка внутри тебя начинает ждать. Чего-то такого ждать, чего быть не может. И утром просыпаешься со щекочущим чувсвтом - волшебство рядом, оно может случиться, да, может! Не случится, конечно, но это же неважно - веселое щекочущее чувство уже было, уже искрилось внутри тебя, и утренний свет в окне был ну хоть самую капельку волшебный...
В августе вообще по утрам хорошо. Зелено и солнечно.

URL