[reinechaotic]

Вчера я весь день занималась тем, чем и должна заниматься порядочная замужняя женщина в воскресенье - стирала, гладила, протирала пыль, мыла полы, готовила обед, а в перерывах (пока нагревался утюг, пока жарился лук и так далее) читала Моэма, "Острие бритвы", и чем больше читала, тем больше в душе что-то волновалось, будоражилось и "кукожилось" (с), потому что он писал о тех самых вещах, которые мне кажутся очень важными и в которых мне до невероятности хочется разобраться. В общем, страниц за двадцать до конца книги я поняла, что нельзя кормиться знаниями всухомятку. Что мне надо подумать. Герой книги, когда ему надо было подумать, шел работать в угольную шахту или уезжал в Индию. Не то что бы у меня не было такого простора возможностей -просто решительности не хватает вечно. И я пошла бродить под дождем. Времени было что-то около половины двенадцатого ночи, дождь хлестал как из ведра. "Одна пойдешь?" - "С зонтиком."

Так мы и пошли бродить под дождем - я, зонтик и ранний-ранний Labyrinth в плеере.

Так мы и пошли бродить под дождем - я, зонтик и ранний-ранний Labyrinth в плеере. Надо сказать, мне чертовски повезло с попутчиками. Зонтик (который мне пиршлось одолжить, потому что свой я, конечно, в пятницу забыла на работе) был наполовину прозрачный. Полупрозразный зонтик, opacity=50%. Наполовину его спицы были перетянуты серой тканью, наполовину - прозразной клеенчатой. И это было замечательно, потому что сквозь прозразную клеенку были видны огни фонарей и свет в окнах домов. А треугольчатая тень, которую зонтик отбрасывал на мокрый асфальт, и вовсе была самым веселым и радостным, что только можно предположить в дождливом московском пейзаже. Ну и Labyrinth - самая дождливая музыка, которую я только слышала. Вряд ли кому-нибудь когда-нибудь попадались такие отличные попутчики в ночных прогулках под дождем.
Когда ночью выходишь из дома, чтобы пройтись и подумать, самое трудное - решить, куда идти и о чем думать. Оказалось, что мне совсем не хочется ходить вдоль хорошо освещенного проспекта - даже в воскресную ночь он громыхал грузовиками, а мне не хотелось делать музыку громче. Так что я бродила между домами, подальше, насколько это возможно в Москве, от проезжих улиц, и мне очень нравился свет окон, который было видно сквозь прозрачные грани зонтика.
Мне так и не удалось подумать о том, о чем писал Моэм, потому что, пока я искала удобный маршрут, сворачивая с одной улицы на другую, я все вспоминала - вот здесь вот, на майские, два года назад, а здесь - под новый год на втором курсе, здесь - этот человек. а здесь - другой. И подумалось, что вот я и прощаюсь с этими улицами и домами, со всем этим, оказывается, очень любимым районом прощаюсь, потому что ну что там осталось - две, три недели. Прощаться с местами совсем не так трудно, как с людьми, но все же, особенно если вот так, под струями дождя. вдруг выясняется, что в этом месте - миллион твоих воспоминаний, куда ни глянь - угол дома, металлическая ограда, виднеющиеся за домами верхушки деревьев - все ими так и усыпано, и как так получается, что все воспоминания - счастливые и радостные, как будто с тобой здесь никогда ничего плохого не происходило и не может произойти. И так вдруг по-детски захотелось, чтобы случилось чудо, что ли, и чтобы через две или даже три недели не нужно было никуда уезжать, чтобы дома. окна и трава вокруг остались те же самые. И на секунду это было не желание даже, а уверенность, что так оно все и будет, потому что разве возможно, чтобы чудеса не случались, когда они нужны?
Когда-то давно, мне даже неохота подсчитывать, сколько лет назад, когда семейный совет дружно решил, что мне нужно ехать покорять Москву, у меня внутри гнездилась такая же точно уверенность, что в самом конце случится чудо и никуда не надо будет ехать. Сейчас сложно передать даже, как же мне не хотелось ехать. Вдруг оказалось, что у меня здесь, дома - такая огромная, такая важная жизнь, столько любви (откуда это все могло бы взяться в пятнадцать лет, по здравому размышлению?) - и все это придется оставить - ради чего? Ради города, битком набитого такими же грубыми. наглыми. жадными людьми, как те, которые проводят у нас каждое лето? Лето кончалось, сумки были собраны, даже подушка упакована, как самое необходимое (странно, но, где бы я ни жила с тех пор, везде подушки волшебным образом находились, и моя, привезенная из дому, оказывалась бесполезна. Хорошо хоть, что это была самая обычная подушка, а не на каком-нибудь гусином пуху, иначе у этой подушки непременно случился бы кризис личности). Лето кончалось, зрели груши и черная смородина. С чудесами была напряженка - ни одно из них не удосужилось случиться. За день до отъезда я заболела. Обычная нерваня реакция - температура взвилась под сорок, ну и наизнанку выворачивало, не без этого. Часов за десять до поезда, как помню, я валялась в кровати умирающим лебедем (и ведь симуляции ни на грамм не было, что поразительно), ко мне подошла моя московская тетя. Она и в общем-то меня не слшком любила и редко давала себе труд говорить со мной, а после этого всеобщего решения о моем переезде и вовсе подрастеряла ко мне все нежные чувства. Ее можно понять - во мне ей мерещилась угроза ее тихому семейному счастью, двум квартирам, двум машинам и священной москоской прописке. так вот, она присела на край кровати и спросила - очень нежным, очень вкрадчивым голосом, тем самым голосом, благодаря которому она со своей мизерной учительской зарплатой имекла те самые квартиры, машины и меховые манто: "Ты же очень не хочешь ехать, правда?" - "Очень не хочу." - "Ну вот и славно. Лежи. я все устрою." Вот оно, то самое чудо, подумала я и возрадовалась.
Но чуда не случилось. Через час была разыграна сценка "Воскрешение Лазаря": мне было сказано: "Встань и иди", ну я встала и пошла. Некоторым людям невозможно возражать, они обладают увесистым даром убеждения. Помню, что я села в поезд в тоненькой желтой маечке с вышитыми бабочками на воротничке (мать почему-то всегда твердила, что желтый - мой цвет, Солнце - моя планета, а кипарис - мое дерево. Из какого нумерологического справочника это взалось - я не знаю.) Было градусов 38. Жаркий душистый август. Через двадцать два часа я сошла на Курском вокзале. В Москве было +15 и шел дождь.
Наверное, это только кажется, что в Москве дождь идет чаще, чем где-то еще. Просто в Москве в дождь так плотно небо затягивается тучами, и они такие тоскливо-серые, что солнце сквозь них пробиваться даже не пытается, от этого и дождь кажется длиннее. А еще в Москве небо кажется выше, чем где бы то ни было. И в том, как оно висит, такое серое, где-то очень высоко над тобой, есть какая-то дурацкая безысходность.
О каждом месте, где я жила, почему-то вспоминается только хорошее. Может, потому, что место никогда ни в чем не виновато - во всем всегда виноваты люди, а может, потому, что память - хорошо продуманное сито, сквозь которое проваливаются все мелкие обиды. ссоры, дрязги, а остается что-то другое. Березы с золотистыми листьями, запах травы, дворы, ограды, дома, светящиеся окна с красными абажурами - какое-то это все слишком большое, чтобы провалиться, просеяться.
Может показаться, что гулять в полночть под проливным дождем, мысленно прощаясь с местом, где прожил несколько лет - очень тоскливо, только это ни капельки не тоскливо. Неторопливо скользить взглядом по стенам домов, металлическому хитрослетению заборов, сочувствовать людям на промокших афишах (их фамилии все знают, на них приходят посмотреть на один вечер, а потом все уходят домой, к своим красным абажжурам и сладкому чаю, а эти лица остаются на афишах, под дождем, и никто о них не помнит) - это как-то одновременно очень больно и очень радостно. Ровно настолько, чтобы на полминуты закрыть зонт и позволить струйкам дождя бежать по лицу, потому что, когда внутри что-то важное, нужно, чтобы была влага на лице, иначе все будет не по-настоящему, а когда внутри так хорошо, так радостно - откуда взяться влаге на лице?

boomp3.com