Когда я говорю, что фоточки из Вены у меня не удались, я вообще ни разу не кокетничаю, потому что они действительно не удались.
Во-первых, я не пофотографировала того, что мне действительно хотелось сфотографировать. Например, мне очень хотелось поснимать на кладбище в Оберлаа, потому что австрийские кладбища одновременно очень непохожи на наши и очень похожи, но было неудобно - у людей переживания, а я со своим этнографическим интересом. Кроме дерева из желтых поливальников на местном кладбище мне понравились две вещи. С одной стороны, вроде бы, по сравнению с нашими кладбищами там все очень, очень скромно, ровно и упорядоченно, никаких оградок и уж тем более лавочек. А с другой стороны, желание живых создавать уют мертвым, видимо, повсюду неистребимо, и венцы тащат на могилы кто что - кто икеевские фонарики, кто бумажные гирлянды, кто пластмассовые ёлки, а кто садовых гномов. Что может быть трогательнее гнома, охраняющее надгробье почтенной супружеской пары Шмидт?
И второе, что поразило меня в самое серьце на этом маленьким венском кладбище - все надписи на всех надгробных камнях сделаны пятью разновидностями гарнитур. То есть там всего пять шрифтов! На все кладбище! Средний российский дизайнер чувствует, что зря съел свой хлеб, если у него в пределах одной листовки всего пять шрифтов, а тут - пять шрифтов на сотни квадратных метров! Как мне сказали, последние семьдесят лет все надгробные плиты изготавливает некая милая старушка, у которой рядом с кладбищем мастерская, в которой она и живет. То есть это должно мне было объяснить их одинаковость, но на самом деле - мне так и непонятно, как, как за 70 лет она смогла удержаться в рамках этих пяти шрифтов? Что, ни разу ей не захотелось проявить фантазьку? Ни разу не изменил ей вкус и чувство меры? Хотя насчет вкуса и чувства меры - полагаю, благородная бабулька-камнетёс имела-таки некую отдушину, потому что рядом с изящными антиквами и уверерными гротесками у нее встречается (логично предположить, что в 20% случаев) некий чудо-шрифт, который я попробовала воспроизвести, но не смогла до конца показать его удаль и разудалость:
В общем-то, так вот посмотришь - шрифт и шрифт. Есть в нем даже какая-то монументальность, основательность. Но среди строжайших, линеечкой выверерных, единообразных до последней линии (если не считать садовых гномов) могил он выглядит - ну, немного мозговзрывающе, что ли. Эффект усиливается тем, что разудалым шрифтом бабушка-надгробьекреатор наградила в основном людей, чьи фамилии начинались с буквы S или содержали ее в самой середине. То есть видимо, очень бабушку привлекал задорный и пухлый ее изгиб - и черт возьми, я ее понимаю.
Вообще, в Оберлаа хорошо - и слово Оберлаа само по себе меня прет (как там в пирожке, обычно к сыру равнодушен/был в магазине иисус/но чу увидел на прилавке/немного сыра маасдам, ура удвоенным гласным).
Когда мы после кладбища сидели в одноименной кофейне (одноименной с Оберлаа, а не с кладбищем) и тамошние неземные пироженки покоряли мое серьце (а я вообще сладкое не люблю, вообще!), за соседним столиком сидел дедулька за семьдесят - но вообще неправильно будет назвать его дедулькой, потому что в нем не было ничего дедулькинского, он был такой - сухой, собранный, абсолютно седой, клетчатая рубашка, жилет, платок с монограммой, очки в тонкой оправе - и у него были такие ясные, такие живые глаза, наверное, самые живые, которые я видела. Он неторопливо, методично и с наслаждением расправлялся с тремя огромными сосисками, свежей капустой и светлым пивом, и сосиски были реально огромное, я все думала - неужели в такого маленького, сухенького мужчину они поместятся? А он не торопясь отрезал от них по кусочку, окунал в горчицу и уничтожал, не переставая смотреть по сторонам с одновременно вежливым и жадным интересом. Прислушивался к нашей тарабарщине, любовался молодыми итальянками, увлеченными мороженым, брал газету, начинал читать и почти сразу откладывал и снова начинал приглядываться и прислушиваться - но неправильно же сказать "прислушиваться", как будто ему там хотелось услышать чьи-то чужие разговоры - мне кажется, так орнитологи наблюдают за птицами, что-то вроде того.
И при этом пополам со всем этим живым любопытством в его взгляде стояла такая тоска - и я думала, что его одиночество - очень явное на фоне множества шумных группок вокруг - одновременно очень приятно и очень мучительно, и вот этот одинокий столик - практически единственное, что мне действительно хотелось в Вене пофотографировать, но, конечно, я его не потографировала.
В общем, единственное, что я щелкнула в Оберлаа - это вот труды местных граммар-наци.